Мы стоим у подвальной двери и смотрим на надпись "ОМТ-84", что бы это ни значило. Дверь зелёная, а надпись красная. Мне кажется, буквы окисляются под нашими взглядами. Мы топчемся тут уже очень долго, не решаясь войти...

— Марьяшка! Марьяшка повесилась в ванной!

Мы с Тенью смотрим друг на друга безумными глазами, а потом вскакиваем и выбегаем из комнаты. В коридоре уже топают ноги других жильцов.

— Марьяшка! Марьяшка повесилась в ванной!

Мы с Тенью смотрим друг на друга безумными глазами, а потом вскакиваем и выбегаем из комнаты. В коридоре уже топают ноги других жильцов...

— Марьяшка! Марьяшка повесилась в ванной!

Мы с Тенью смотрим друг на друга безумными глазами, а потом вскакиваем и выбегаем из комнаты. В коридоре уже топают ноги других жильцов. Белобрысая Ната ревет в дверях кухни, как корабельная сирена. Это не единственная морская нота в нашей трагедии. Посреди коридора стоит дед Вано в замызганной тельняшке и, не давая никому пройти, поет рыбацкую песню про Волгу. Он пьян. Вокруг бестолково бегают жители.

Пихая народ локтями, Тень прокладывает себе дорогу к Нате, а я тем временем бреду в ванную. Вася и Рыжий стоят возле Марьяши, которая удавилась, привязав бельевую веревку к крану. В руках они держат ополовиненные стаканы с джином.

— Зацени, даже сантехнику не вывернуло, — оборачивается ко мне Рыжий. Его узкие глазки сверкают от непонятного возбуждения. — Советская сталь, а!..

Вася дает ему затрещину, и Рыжий, не растерявшись, бьет своего собутыльника в ответ. Они устраивают ленивую потасовку прямо у Марьяшиных ног, обутых в дешевые полосатые носочки, а я стою и тупо пялюсь на конец веревки, лежащий в раковине. Она даже не стала снимать прищепки. Впрочем, я бы тоже не стал.

— Выйди, Саш, — Тень появляется у меня за спиной, как черт из табакерки, и цепко хватает за плечо. Поморщившись, я позволяю увести себя в коридор, где хнычет Гектор. Он валяется на груде разномастной обуви и пьяно орет, не выпуская из пальцев пивную банку.

Тень щелкает пальцами у моего лица, чтобы я обратил на него внимание. Я поворачиваюсь. Он спокойный, собранный, словно получил какие-то специальные инструкции на случай самоубийства соседки. Темные хасидские глаза и свалявшиеся волосы делают его похожим на деревянного идола.

— Тебе лучше уйти. Ты здесь не прописан, тебя тут не было. Оно тебе не надо.

— Я хочу помочь, — говорю я.

Конечно, это неправда. Меньше всего мне хочется оставаться здесь, с этими пьяницами, с мертвой девочкой на полу ванной комнаты, но Тень добр ко мне, и я чувствую, что должен отплатить.

Он встряхивает меня за плечи.

— Очнись, Сашка. Ты не поможешь, — его рот кривится в странной ухмылке, — Обувайся и проваливай. Слышишь?

— Гектор сидит на моих кедах, — тихо замечаю я.

Тень пинает Гектора босой ногой, и тот сползает на пол, продолжая подвывать.

Когда ободранная дверь коммуналки закрывается, я слышу, как Тень бормочет, чтобы я проваливал и не возвращался. Я предпочитаю притвориться глухим. Идти мне все равно больше некуда.

Здание будто бы висело посреди пустоты — неудивительно, ведь художник сосредоточился на невозможной геометрии. Окружающая обстановка его не интересовала. Из-за этого белого листа и резкости теней мне пришло в голову, что на рисунке должен быть зимний полдень. Или полночь? Отсутствие цвета здорово мешало определиться. Перспектива, взятая сверху, заставляла думать, что я смотрю на ненастоящий домик, склеенный из белого картона. Если бы не эти фигурки…