Этот роман — почти праздник для мизантропов и человеконенавистников, ищущих наиболее острые и беспринципные формы для выражения своей ненависти к миру, своей пресыщенности им. Полным праздником ему мешает быть все же слишком очевидная связь с изящной словесностью и, следовательно, пребывание в определенных рамках. В остальном лучшего и пожелать нельзя. Карлик, от лица которого ведется повествование, в своих описаниях везде пользуется спасительным «я», так что автора книги нельзя заподозрить ни в симпатии, ни в антипатии выдуманному им рассказчику. Этот нехитрый перенос ответственности как будто лишает нарисованные им картины статуса чего-то объективного, хотя читатель, который, увидев в них что-то свое, вознамерится читать книгу до конца, довольно быстро перестанет обращать внимание на незначительную погрешность, вносимую субъективным голосом этого персонажа. Дело не столько в том, что картина, нарисованная карликом, является убедительно реальной, сколько в том, что, начиная с некоторого времени, она становится безличной, существующей отдельно от авторского голоса. Когда неприглядность самой жизни и прямота в ее описании сами по себе становятся почти что избыточными, дополнительные авторские рассуждения на этот счет уже не способны ни усугубить, ни облагородить ее.

Классик шведской литературы XX века Пер Фабиан Лагерквист в своих заметках признавался, что `начал писать еще до того, как успел прочитать хотя бы одну книгу, не считая учебников`. За свою долгую литературную жизнь он выступал как поэт, драматург, романист, журналист, с 1940 года являлся членом Шведской Академии, а в 1951 году стал нобелевским лауреатом.

Однажды, где-то там, во тьме, где — они и сами не знали, сидели и разговаривали мертвые, коротая за разговором вечность.
Нет, сказал один из них, продолжая разговор, что тянулся с незапамятных времен, эти живые все же слишком самонадеянны. Воображают, что все только на них и держится. Развели там у себя внизу суету и думают, что живут…

Когда пилигрим оказался на борту бандитского судна, которое должно было перевезти его в Святую землю, он успокоился и больше уже ничего не боялся. Он лежал на нарах в кубрике, скрестив руки на своей мятежной груди, а в душе его воцарилось неведомое ему прежде чувство мира и покоя

В томе представлены самые известные произведения классика шведской литературы Пера Лагерквиста.

Палач сидел и пил в полутемном трактире. В чадном мерцании единственной сальной свечи, выставленной хозяином, грузно нависла над столом его могучая фигура в кроваво-красном одеянии, рука обхватила лоб, на котором выжжено палаческое клеймо…

В одинокой хижине на откосе горы, у подножия которой лежали Дельфы, жила древняя старуха со своим слабоумным сыном. Хижина была совсем маленькая, задней стеною ее служил горный склон, из которого постоянно сочилась влага. Это была убогая лачужка, некогда построенная здесь пастухами…

«Святая земля» — повесть «новозаветного» цикла Лагерквиста, последняя в трилогии о Товии. Главный герой этой повести — Джованни, бывший священник, оставивший сан для земной любви, — такой же изгой, отчужденный от Бога и бытия, как и предыдущие персонажи цикла — Варавва, Агасфер и Товия. Но тяга к Святой земле в человеческой душе никогда не исчезнет — она самая ее суть.

Венчание Юнаса и Фриды назначено на четыре часа, и гости уже прибывают в домик на краю станционного поселка, где готовится торжество. Подкатили повозки с хутора, где у Фриды остались дальние родственники, у Юнаса-то нет родни. И из поселка пришел кое-кто — всего, пожалуй, человек пятнадцать наберется…

В руке у меня круглый камешек. Красный с голубыми прожилками. А если вглядеться, можно различить и другие цвета. Зеленый, фиолетовый и какие-то блестки, похожие на золото. Если его медленно поворачивать, он отливает всеми цветами и оттенками. Мне никогда не надоедает рассматривать его, скользить взглядом по гладкой, красивой поверхности, вроде бы даже мягкой, как и всякая идеально гладкая поверхность. Удивительно, что в камешке размером с птичье яичко могут заключаться такие неисчерпаемые богатства. Это целый мир. Бесконечность, к которой ты приобщаешься, бесконечность, которая вся умещается у тебя на ладони…

Во дни земной жизни великого царя Ирода равного ему могуществом не было в целом свете. Так думал он сам. И, быть может, не ошибался. Но был он всего-навсего человек, один из тех, кто населяет землю и чей род прейдет, не оставя следа, не оставя по себе и воспоминания. Но отвлечемся от этих мыслей и расскажем о его судьбе…

Тяжелая жара была невыносима. Земляные полы тюрьмы источали ядовитое зловоние, отравлявшее небольшое количество проникавшего с воли воздуха. Царил глубокий мрак. Только тонкий светящийся лучик — скромный посланник пышущего жаром солнца — пробивался в одну из камер через небольшое отверстие вверху. Но свет раздражал узника, и он с проклятиями отворачивался, закрывал лицо скованными руками, кусая губы в бессильной злобе, пока рот не наполнялся кровью.…

Художественный стиль писателя невозможно отнести к существующим литературным школам. Несмотря на то, что произведения Лагерквиста содержат в себе черты, отличающие такие философские и эстетические явления, как кубизм, экспрессионизм или экзистенциализм, их нельзя полноправно отнести к какому-либо определенному течению. Индивидуальный и неповторимый художественный стиль Лагерквиста отличают миф, символ, иносказание.

Величайший мыслитель, мастер как крупных форм, так и коротких рассказов. Полнота его жизненного опыта восхищает непрестанно. Иногда кажется, что нет в мире тем и глубоких жизненных вопросов, которых он бы не коснулся. Но российскому читателю он не слишком хорошо известен. Хотя в СССР его книга была издана, русскоязычной аудитории он стал известен "вскользь" (например, как один из сценаристов фильма "Варавва")